«Пока живая — это киска, а когда едят — кроликом называют?»: историки СПбГУ изучили дневники, письма, воспоминания ленинградцев о судьбе домашних животных в период блокады

Ученые Санкт-Петербургского государственного университета провели исследование официальных документов, дневников, писем периода войны и воспоминаний жителей блокадного Ленинграда, в которых говорится о кошках и собаках осажденного города. Эта отчасти табуированная тема редко выходит на страницы учебников истории, но несет много важной информации о том, как в условиях страшного голода складывались отношения людей, в том числе с домашними животными. В научной статье, опубликованной в «Вестнике СПбГУ. История», авторы рассказывают, сколько зимой 1941 года на рынке стоили собака и кошка, откуда взялась легенда про завезенных в город кошек, а также как за время блокады менялось отношение к домашним животным.

В своем исследовании профессора СПбГУ Владимир Пянкевич и Олег Пленков, а также исследовательница Татьяна Сохор объясняют, что в личных письмах, проходивших строгий контроль военной цензуры, жители Ленинграда нередко использовали ухищрения, когда говорили о немыслимом пищевом суррогате. «Всё благополучно. Теленка Арку съели»; «С грустью должна тебе сообщить, что та курочка, которую ты мне оставила в наследство, — Горжетка — заколота и съедена»; «Теперь остается любимая папина козочка — Ирма, но она остается на самый крайний случай, возможно, в отъезд». Адресаты понимали, что Арка, Горжетка и Ирма — это имена домашних любимцев, собак и кошек, однако о голоде, толкавшем людей на такие поступки, не должны были знать на «большой земле».

Кошки, собаки и голуби начали исчезать с улиц осенью 1941 года, когда в городе возникла острая нехватка продуктов. Некоторые ленинградцы усыпляли питомцев еще в начале блокады, когда понимали, что прокормить их не получится. Постепенно домашние животные становятся желанным приобретением, и ко многим владельцам начинают обращаться знакомые и родственники, чтобы забрать животное и накормить в первую очередь детей.

Сложная ситуация подталкивает горожан к, казалось бы, странному занятию — охоте на кошек и собак. И если сначала многие считают это дикостью, то спустя месяцы мучительного голода начинают сожалеть, что так и не отважились это сделать.

«Отношение человека к домашнему животному — это модель отношений к себе подобным, обществу, миру: блокада высветила очень разные отношения, — рассказал автор исследования, заведующий кафедрой истории народов стран СНГ, профессор СПбГУ доктор исторических наук Владимир Пянкевич.

— Одни не видели в этом ничего предосудительного: мы же едим курицу и телятину. Для других это было крайним средством выживания, им приходилось преодолевать неприятие, чтобы выжить. Третьи считали это немыслимым и осуждали «кошкоедов», иногда считая гибель таких людей возмездием».

Так как родители часто пытались отдать высококалорийный «деликатес» детям, им приходилось скрывать его происхождение, что не всегда получалось. В своих воспоминаниях блокадница Т. Б. Безладнова описывает случай, который произошел на семейном ужине в осажденном городе: «Мама первое время отказывалась, но потом голод заставил — и ела [кошек] тоже. Как-то во время еды Ира отставила тарелку и, задумчиво подперев головку рукой, спросила: «Так всегда бывает: пока живая — это киска, а когда едят — кроликом называют?»»

Во время эвакуации люди не сразу возвращались к прежней модели взаимоотношений с домашними животными. Жена писателя и поэта Даниила Хармса Марина Дурново вспоминала, как странно себя повела, уже вырвавшись из блокадного города, во время остановки в деревенском доме: «И тут вдруг я увидела кошку! Несъеденную кошку! Я как заору: «Держите ее! Товарищи, хватайте ее!» — и слетела с печки. Я бросилась за кошкой, чтобы ее поймать. Но она, слава Богу, убежала. Хозяева с ужасом посмотрели на меня».

«На 125 граммов хлеба практически невозможно было выжить, поэтому в городе действовали обычные и возникали стихийные рынки и здесь обменивали ценные вещи, в том числе на домашних животных», — рассказывает Владимир Пянкевич. Так как все съедобное стоило немыслимо дорого, то цена домашних животных тоже неуклонно росла. В дневниках блокадного времени можно встретить записи о том, что в конце ноября кошка стоила 40–60 рублей, к середине декабря — 125 рублей. По сообщению германской разведки, в конце декабря 1941 года одна кошка стоила до 250 рублей, а собака, которую довольно сложно было встретить, — от 300 рублей.

Первой блокадной зимой домашние животные полностью исчезли. Постепенно отношение к собакам и кошкам возвращалось к мирным образцам. М. С. Коноплёва написала 1 января 1943 года: «В столовой № 100 ходит спокойно жирный рыжий кот, и никто не посягает на его жизнь». Животные и птицы на улицах города становятся для ленинградцев свидетельством того, что скоро все образуется.

4 июля 1943 года С. К. Островская записала: «В Ленинграде появились голуби. Суеверные люди вздыхают и пророчат мир. Мне голубя не надо. Я бы хотела увидеть кошку — самую обыкновенную дворовую кошку всероссийской масти: чтобы она деловито и медленно переходила через улицу и жмурилась бы на солнце, выглядывая из подвала. Тогда я пойму, что все хорошо, что нет больше ни голода, ни блокады».

Кошек и собак снова с охотой «нанимают на работу» — кому-то нужно справляться с грызунами, портящими драгоценные продукты. Однако ученые СПбГУ не нашли документов, которые подтвердили бы известную легенду о том, что в Ленинград завезли вагон (а по некоторым версиям, и эшелон) кошек с востока страны, чтобы бороться с крысами.

Владимир Пянкевич объясняет появление такой легенды потребностью в понимании немыслимого: массовой гибели горожан от голода, употребления в пищу невероятных суррогатов, в том числе домашних животных. Это должно было помочь терпеть и дождаться освобождения от осады, было мечтой о возвращении в счастливое доблокадное прошлое с кошками, которых не едят.